Форум

Вся улица погружена во мрак, ни в одном доме свет не пробивается сквозь щели ставней. Все уже спят.
Тихо щелкает ключ в дверном замке, скрипит дверь. Снова поворот ключа - уже изнутри; потом лязгает задвижка. Все. Он дома.
В комнате совсем темно, но ему незачем зажигать лампу. Он видит в темноте. Кроме того, он мог бы передвигаться здесь и с закрытыми глазами - он легко запоминает малейшие детали.
Он снимает перевязь со шпагой, сбрасывает с себя одежду. В комнате зябко. Сквозняк назойливым зверьком кружит у ног.
Он быстро забирается в постель. Одеяло холодное, согреться удается не сразу. Ему к этому не привыкать. Он знает, что еще трудней, чем согреться, будет заснуть. Для этого нужна как минимум усталость. Как максимум - покой.
"Я никогда не устаю, сэр", вспоминаются его собственные слова, сказанные генералу. Это не совсем так. Он не позволяет себе чувствовать усталость, пока есть хоть малейшая необходимость держаться на ногах. Когда же эта необходимость отпадает, он словно отстегивает цепь от ошейника огромного зверя - и зверь этот набрасывается на него самого, опрокидывая мохнатыми мягкими лапами, отбрасывая в забытье...
Такое происходит все реже. Его тело легко привыкает к нагрузкам. Ему все трудней уставать. Про покой же ему ничего не известно.
Сон так и не приходит - во всяком случае, настоящий сон. Вместо сновидений являются воспоминания.

Летний день, лет десять тому назад. Ему нет еще четырнадцати.
У отца Иезекииля сегодня гость, Джозеф Лэнгли. Когда-то они учились вместе. Сейчас мистер Лэнгли живет в Лондоне, но дела забросили его в Кингстон, и он воспользовался случаем, чтобы навестить давнишнего друга.
Джон охотно остался бы внизу, в гостиной, чтобы послушать мистера Лэнгли: так увлеченно, с жаром описывает он недовольство, которое вызывают в народе новые налоги, вводимые королем "по праву помазанника Божьего - и без каких-либо иных законных оснований". Но отцу Иезекиилю явно хочется остаться с другом наедине - им есть что вспомнить и есть о чем поговорить и помимо политики. И Джон уходит в свою комнату, наверх.
Отец Иезекииль велел выучить отрывок из "Катилинарий"; он считает, что латынь надо знать независимо от того, на каком языке ты читаешь Библию. Джону нравится напористая обличительная речь Цицерона, запомнить ее для него не составляет труда. Теперь можно вернуться к "Запискам о Галльской войне" Цезаря. Джон обводит взглядом комнату. Ах, да. Книга должна быть внизу.
Он спускается в гостиную. Там уже никого нет. Джон подходит к столу, перебирает сложенные стопкой книги в поисках "Записок".
Сегодня жарко, окна распахнуты. Из сада доносятся знакомые голоса. Понятно, отец Иезекииль с гостем перебрались на свежий воздух. Джон не собирается слушать их разговор, но и оглохнуть на время он не может... Фраза, произнесенная отцом Иезекиилем, заставляет его замереть на месте.
- Иногда мне становится тревожно за душу этого мальчика, друг мой.
Джон недоуменно смотрит на открытое окно.
- Полно вам, с чего вдруг! - благодушно удивляется Лэнгли. - Смышленый, серьезный парнишка...
- Вы же знаете, Джозеф: все мы изначально предназначены либо к спасению, либо к геенне огненной. Стезя избранных отмечена успехом. То же, как начался жизненный путь моего воспитанника...
- Его жизненный путь еще только начинается, - решительно перебивает его Лэнгли. - И то, что я пока видел, внушает лишь оптимистичные надежды.
- Надо уповать на Высшую волю, Джозеф. Не скрою, способности мальчика и мне представляются благим знаком. Его успехи радуют, но меня беспокоит то, что нам до сих пор ничего не удалось выяснить о его происхождении, о его семье. Не означает ли это...
- ...что в прошлом его сокрыта печать проклятия, ну да, конечно. - Лэнгли явно пытается перевести все в шутку, но голос отца Иезекииля серьезен и сух:
- Я не сомневаюсь в том, что мой воспитанник - дворянин по происхождению, Джозеф. Но я нашел его на улице, под забором, полуживым от голода и холода. Не знак ли это изначального отказа в помощи Свыше тому, чья душа обречена на геенну? Печать погибели - не повод для острот, мой друг.
Дальше Джон ничего не слышит. Забыв, зачем приходил, он поворачивается и медленно выходит из комнаты. Словно оглушенный, он с трудом взбирается по лестнице, входит к себе и садится на кровать, устремив в стену невидящий взгляд.
Теплый солнечный луч бьет в окно, но Джон не замечает его. Как не замечает и того, что все его тело бьет дрожь.

У него получалось все. Получалось лучше, чем у многих, если не у всех. Знания помогли ему занять должность секретаря величайшего человека в стране. Умение хранить верность позволило снискать дружбу своего господина. Мастерское владение оружием, выносливость и сила принесли ему уважение соратников. Все шло хорошо, и страх, словно сжимавший в холодном, влажном кулаке его сердце, понемногу ослабевал. И единственный светлый образ, сохраненный из раннего детства - лик золотоволосой женщины, склоняющейся над ним с улыбкой - разгорался все ярче, будто свеча, заслоненная от ветра. Он уже начинал верить, что не принадлежит к обреченным - ведь ему удавалось все.
И однажды ему удалось узнать о своем прошлом.

"Она была исчадием ада, эта женщина.." "Она умерла, проклятая небом и землей..." "Вы достойный сын своей матери..." Ледяной когтистый ветер потянулся к золотой свече.

Вздрогнув, он открывает глаза. Минутное забытье обрывается, так и не принеся ни отдыха, ни забвения.
Если он одолеет их, палачей-самозванцев, значит, правда была не на их стороне? Если месть удастся - значит, помощь Свыше дарована ему, а не им? Проиграет тот, на ком печать погибели... ведь так?

Форум "Дюмания"